Граф Хойос с вестью о смертельном отравлении принца сошел с поезда на венском Южном вокзале в 9.50, вскочил в фиакр, и часы Бурга показывали 10 часов 11 минут, когда он подъехал к Иозефплацу. В Швайцерхоф он прибыл на своих двоих, но бегом. И тут у него вдруг разом кончился запал, пригнавший его сюда из Майерлинга. Ворваться в кабинет императора? Прямо так, в охотничьем костюме? И самолично ему доложить? Чтобы потом, всякий раз как император взглянет на него, ему вспоминалась смерть сына? И вообще, смеет ли он являться к императору с такой вестью? Не существует ли в этикете какого-либо правила на подобные случаи?
По кратком размышлении он поднимается не по главной лестнице, а через кухонное крыло. Там, на третьем этаже, расположены апартаменты графа Бомбеля. Главный гофмейстер наследника (бывшего наследника!) наверняка сообразит, как поступить. Граф Бомбель заявляет, что эту весть может сообщить императору лишь князь Гогенлоэ, главный гофмейстер его величества, и это вполне логично. Где же князь Гогенлоэ? Главный гофмейстер императора находится в Шопроне, и его ожидают в Вену лишь к вечеру. Тогда в этом деле может быть полномочен лишь барон Нопча, главный гофмейстер императрицы, — и Хойос с Бомбелем из княжеских апартаментов спешат к барону. Проходит, вероятно, несколько минут, прежде чем барон успевает оправиться от потрясения; его первая реакция так же однозначна: у него нет никаких полномочий. Придворные вновь начинают совещаться, в результате чего приходят к выводу, что поскольку наследник был армейским офицером, то печальную весть должен сообщить императору генерал-адъютант. Если вдуматься, то решение это вполне правильное, ведь, строго говоря, потеря воинского чина есть дело военное; стало быть, оно входит в компетенцию графа Эдуарда Паара. И эта чуть ли не комедийная сцена продолжается: господа, теперь уже втроем, поспешают в канцелярию генерал-адъютанта. Но и графа Паара одолевают сомнения. А время меж тем идет; империю постиг тяжелый удар, возможно, роковой, тело государства истекает кровью, но сигнал об этом еще не достиг мозгового центра; голова продолжает работать, словно ничего не случилось: отдает приказы, посылает телеграмму Рудольфу с запросом, сможет ли тот принять участие в торжественном ужине у великого князя Карла Людвига, — так подстреленный олень мчится дальше с пулей в сердце, ибо еще не ведает о том, что он, в сущности, мертв.
Графа Паара осеняет спасительная мысль: пусть императора поставит в известность императрица! Да, но кто скажет об этом самой императрице? Барон Нопча не решается взять такой риск на себя, зато и у него есть идея: Елизавету должно известить лицо, ей наиболее близкое, а значит, и менее всего рискующее впасть в немилость, и таким лицом, несомненно, является компаньонка императрицы Ида Ференци.
У Елизаветы как раз урок греческого языка; она штудирует «Илиаду» с помощью Руссопулоса, несколько экзальтированного юного грека с буйной гривой волос и горящим взором; императрица привезла его с собой в Вену с острова Корфу. Как может судить читатель, мы располагаем точной информацией о ходе событий — что касается подробностей, абсолютно несущественных. Ида Ференци ровно в 10 часов 45 минут постучала в гостиную Елизаветы, прервав галоп гекзаметров. Простите за беспокойство, но у главного гофмейстера барона Нопчи важные новости, и дело не терпит отлагательств. Руссопулоса отсылают прочь, и барон Нопча (в результате все-таки именно он) передает доставленное графом Хойосом известие о майерлингской трагедии. Оба отравились. Но есть подозрение, что это дело рук барышни Вечера. Быть может, из ревности? Сперва отравила наследника, затем себя. Оба скончались. Сегодня ночью.
Елизавета выражает желание остаться одной.
Проходит всего лишь несколько минут, и в коридоре, ведущем к покоям императрицы, появляется император, дабы согласно своему дневному распорядку навестить супругу в ее апартаментах, где по окончании урока греческого языка в 11 часов будет выступать с декламацией актриса Катарина Шратт. Во время своего пребывания в Вене императрица всегда старалась облегчить супругу встречи с его любовницей; она приглашала актрису к себе, чтобы императору при его чрезвычайной загруженности не приходилось самому ездить к своей приятельнице.
Франц Иосиф проходит мимо охраны; караульный, что несет дежурство возле самой двери, уже должен бы подскочить и распахнуть ее перед императором, однако он, понурив голову, неподвижно застыл возле барона Нопчи, который вроде бы собирался что-то сказать, но у него дергается голова и слова нейдут из горла. И император энергичным движением хватается за ручку двери, но не успевает ее повернуть; главный гофмейстер императрицы, коснувшись руки императора, пресекает его попытку войти к супруге — сейчас, мол, нельзя. Франц Иосиф, должно быть, в недоумении воззрился на барона и тут заметил, что главный гофмейстер сотрясается от молчаливых рыданий.
Тем временем Елизавета осушает слезы и отсылает Иду Ференци прочь. Теперь можно впустить императора.
Компаньонка императрицы, погруженная в скорбь, стоит за дверью (в коридоре?) или — судя по всему, она обладала наибольшей практической сметкой — уже пытается обсудить с гофмейстером необходимые распоряжения прислуге, когда открывается дверь (или в конце коридора возникает женская фигура), и пораженная Ида Ференци видит, что к ней приближается баронесса Хелена Вечера. Баронесса еще издали улыбается, хотя и несколько растерянно. Как сюда попала эта женщина и чего ей нужно? Оказывается, она хотела бы просить аудиенции у императрицы; ей надо бы поговорить с ее императорским и королевским величеством о наследнике и о своей дочери, ибо лишь императрица... а возможно, и ее милости известно...
— Нет-нет, ее величество сейчас не может вас принять, да и вообще... уже поздно... все знают, что они оба там, в замке... — Ида Ференци, не закончив фразы, резко поворачивается и отходит, оставив баронессу посреди коридора (залы?). Хелена Вечера, конечно же, ничего не поняла из этих сбивчивых слов, но, по всей вероятности, растерянно озирается, видя вокруг хмурых, молчаливых лакеев. Она стоит, не зная, как быть, и в этот момент распахивается дверь салона императрицы, и выходят Елизавета (за нею Катарина Шратт? или актриса тоже дожидалась перед дверью?) и Франц Иосиф. Неожиданно (и именно сейчас!) исполняется заветнейшая мечта честолюбивой баронессы! Аудиенция! (По крайней мере нечто подобное.) Ей достаточно было бы поклониться, сделать реверанс, но она падает на колени — это получается у нее совершенно инстинктивно. Император молча проходит мимо нее. (За ним следует Катарина Шратт?) Когда Хелена Вечера поднимает глаза, над нею возвышается лишь фигура императрицы, и прежде чем баронесса успевает вымолвить хоть слово, Елизавета холодно и бесстрастно оповещает ее: — Уже поздно, оба мертвы. — На мгновение воцаряется гробовая тишина. Императрица также удаляется, успевая бросить на ходу: — Запомните хорошенько — Рудольф умер от сердечного приступа... Понятно? — Баронесса Вечера падает без чувств.
Меж тем весть распространяется подобно параличу, однако еще не достигла нервного центра. Премьер-министр граф Тааффе в этот час совещается с бароном Краусом: о барышне Вечера по-прежнему ни слуху ни духу, видимо, придется отнестись к делу всерьез, и он возьмется за него самолично. Однако, пока не вернулся с донесением агент, посланный утром в Майерлинг, надо поразведать и в других местах. Шеф полиции, возвратясь в свою канцелярию, вызывает к себе доктора Майснера: пусть отправляется к фрау Вольф и попытается выведать, что ей известно.
Пройдет еще добрых полчаса, когда премьер-министра отзовут с очередного совещания. (Обсуждается давно затянувшийся вопрос о снабжении города водой.) Затем, последней в Бурге, — даже через пятьдесят лет не забудет она этой обиды — и Стефания узнает о том, что стала вдовою. У нее в этот момент шел урок пения.
Бесформенный кошмар этого известия постепенно облекается в формулировки. Еще не известно, что же произошло в действительности; пока еще подбираются подходящие слова. Когда этот огромный, коллективный труд будет завершен, вот тогда-то мы и узнаем, что же случилось на самом деле.
Однако пока что даже на бирже лишь царит неуверенность, хотя там вот уже несколько часов знают и говорят о том, что в Бурге сейчас пытаются как-то свести воедино. Известие о случившемся доставил барон Натан Ротшильд, главный пайщик общества «Южная железная дорога»; ему же сообщил по особому железнодорожному телеграфу начальник станции в Бадене: для того, чтобы остановить поезд (экспресс, который в Бадене не брал пассажиров), граф Хойос вынужден был сказать ему, какая беда случилась в Майерлинге. А начальник станции, хоть и пообещал хранить тайну, наверняка припомнил знаменитую историю об огромном барыше, нажитом ротшильдовским банком благодаря тому, что он раньше всех узнал о поражении под Ватерлоо, — и бросился к телеграфу. Ну, а барон Ротшильд вскочил в карету и, понимая, что новость эта ценится на вес золота, повез ее первым делом князю Ройсу в германское посольство, а уж потом на биржу. (Очередность тут никак не могла быть случайной.) Император, по всей видимости, еще ничего не подозревает, а на бирже уже падают курсы. Надвигается сумятица или уж по меньшей мере хаос — неопределенное будущее. Дабы предотвратить панику среди клиентов, биржу закрывают.
Барт. «Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа».
По кратком размышлении он поднимается не по главной лестнице, а через кухонное крыло. Там, на третьем этаже, расположены апартаменты графа Бомбеля. Главный гофмейстер наследника (бывшего наследника!) наверняка сообразит, как поступить. Граф Бомбель заявляет, что эту весть может сообщить императору лишь князь Гогенлоэ, главный гофмейстер его величества, и это вполне логично. Где же князь Гогенлоэ? Главный гофмейстер императора находится в Шопроне, и его ожидают в Вену лишь к вечеру. Тогда в этом деле может быть полномочен лишь барон Нопча, главный гофмейстер императрицы, — и Хойос с Бомбелем из княжеских апартаментов спешат к барону. Проходит, вероятно, несколько минут, прежде чем барон успевает оправиться от потрясения; его первая реакция так же однозначна: у него нет никаких полномочий. Придворные вновь начинают совещаться, в результате чего приходят к выводу, что поскольку наследник был армейским офицером, то печальную весть должен сообщить императору генерал-адъютант. Если вдуматься, то решение это вполне правильное, ведь, строго говоря, потеря воинского чина есть дело военное; стало быть, оно входит в компетенцию графа Эдуарда Паара. И эта чуть ли не комедийная сцена продолжается: господа, теперь уже втроем, поспешают в канцелярию генерал-адъютанта. Но и графа Паара одолевают сомнения. А время меж тем идет; империю постиг тяжелый удар, возможно, роковой, тело государства истекает кровью, но сигнал об этом еще не достиг мозгового центра; голова продолжает работать, словно ничего не случилось: отдает приказы, посылает телеграмму Рудольфу с запросом, сможет ли тот принять участие в торжественном ужине у великого князя Карла Людвига, — так подстреленный олень мчится дальше с пулей в сердце, ибо еще не ведает о том, что он, в сущности, мертв.
Графа Паара осеняет спасительная мысль: пусть императора поставит в известность императрица! Да, но кто скажет об этом самой императрице? Барон Нопча не решается взять такой риск на себя, зато и у него есть идея: Елизавету должно известить лицо, ей наиболее близкое, а значит, и менее всего рискующее впасть в немилость, и таким лицом, несомненно, является компаньонка императрицы Ида Ференци.
У Елизаветы как раз урок греческого языка; она штудирует «Илиаду» с помощью Руссопулоса, несколько экзальтированного юного грека с буйной гривой волос и горящим взором; императрица привезла его с собой в Вену с острова Корфу. Как может судить читатель, мы располагаем точной информацией о ходе событий — что касается подробностей, абсолютно несущественных. Ида Ференци ровно в 10 часов 45 минут постучала в гостиную Елизаветы, прервав галоп гекзаметров. Простите за беспокойство, но у главного гофмейстера барона Нопчи важные новости, и дело не терпит отлагательств. Руссопулоса отсылают прочь, и барон Нопча (в результате все-таки именно он) передает доставленное графом Хойосом известие о майерлингской трагедии. Оба отравились. Но есть подозрение, что это дело рук барышни Вечера. Быть может, из ревности? Сперва отравила наследника, затем себя. Оба скончались. Сегодня ночью.
Елизавета выражает желание остаться одной.
Проходит всего лишь несколько минут, и в коридоре, ведущем к покоям императрицы, появляется император, дабы согласно своему дневному распорядку навестить супругу в ее апартаментах, где по окончании урока греческого языка в 11 часов будет выступать с декламацией актриса Катарина Шратт. Во время своего пребывания в Вене императрица всегда старалась облегчить супругу встречи с его любовницей; она приглашала актрису к себе, чтобы императору при его чрезвычайной загруженности не приходилось самому ездить к своей приятельнице.
Франц Иосиф проходит мимо охраны; караульный, что несет дежурство возле самой двери, уже должен бы подскочить и распахнуть ее перед императором, однако он, понурив голову, неподвижно застыл возле барона Нопчи, который вроде бы собирался что-то сказать, но у него дергается голова и слова нейдут из горла. И император энергичным движением хватается за ручку двери, но не успевает ее повернуть; главный гофмейстер императрицы, коснувшись руки императора, пресекает его попытку войти к супруге — сейчас, мол, нельзя. Франц Иосиф, должно быть, в недоумении воззрился на барона и тут заметил, что главный гофмейстер сотрясается от молчаливых рыданий.
Тем временем Елизавета осушает слезы и отсылает Иду Ференци прочь. Теперь можно впустить императора.
Компаньонка императрицы, погруженная в скорбь, стоит за дверью (в коридоре?) или — судя по всему, она обладала наибольшей практической сметкой — уже пытается обсудить с гофмейстером необходимые распоряжения прислуге, когда открывается дверь (или в конце коридора возникает женская фигура), и пораженная Ида Ференци видит, что к ней приближается баронесса Хелена Вечера. Баронесса еще издали улыбается, хотя и несколько растерянно. Как сюда попала эта женщина и чего ей нужно? Оказывается, она хотела бы просить аудиенции у императрицы; ей надо бы поговорить с ее императорским и королевским величеством о наследнике и о своей дочери, ибо лишь императрица... а возможно, и ее милости известно...
— Нет-нет, ее величество сейчас не может вас принять, да и вообще... уже поздно... все знают, что они оба там, в замке... — Ида Ференци, не закончив фразы, резко поворачивается и отходит, оставив баронессу посреди коридора (залы?). Хелена Вечера, конечно же, ничего не поняла из этих сбивчивых слов, но, по всей вероятности, растерянно озирается, видя вокруг хмурых, молчаливых лакеев. Она стоит, не зная, как быть, и в этот момент распахивается дверь салона императрицы, и выходят Елизавета (за нею Катарина Шратт? или актриса тоже дожидалась перед дверью?) и Франц Иосиф. Неожиданно (и именно сейчас!) исполняется заветнейшая мечта честолюбивой баронессы! Аудиенция! (По крайней мере нечто подобное.) Ей достаточно было бы поклониться, сделать реверанс, но она падает на колени — это получается у нее совершенно инстинктивно. Император молча проходит мимо нее. (За ним следует Катарина Шратт?) Когда Хелена Вечера поднимает глаза, над нею возвышается лишь фигура императрицы, и прежде чем баронесса успевает вымолвить хоть слово, Елизавета холодно и бесстрастно оповещает ее: — Уже поздно, оба мертвы. — На мгновение воцаряется гробовая тишина. Императрица также удаляется, успевая бросить на ходу: — Запомните хорошенько — Рудольф умер от сердечного приступа... Понятно? — Баронесса Вечера падает без чувств.
Меж тем весть распространяется подобно параличу, однако еще не достигла нервного центра. Премьер-министр граф Тааффе в этот час совещается с бароном Краусом: о барышне Вечера по-прежнему ни слуху ни духу, видимо, придется отнестись к делу всерьез, и он возьмется за него самолично. Однако, пока не вернулся с донесением агент, посланный утром в Майерлинг, надо поразведать и в других местах. Шеф полиции, возвратясь в свою канцелярию, вызывает к себе доктора Майснера: пусть отправляется к фрау Вольф и попытается выведать, что ей известно.
Пройдет еще добрых полчаса, когда премьер-министра отзовут с очередного совещания. (Обсуждается давно затянувшийся вопрос о снабжении города водой.) Затем, последней в Бурге, — даже через пятьдесят лет не забудет она этой обиды — и Стефания узнает о том, что стала вдовою. У нее в этот момент шел урок пения.
Бесформенный кошмар этого известия постепенно облекается в формулировки. Еще не известно, что же произошло в действительности; пока еще подбираются подходящие слова. Когда этот огромный, коллективный труд будет завершен, вот тогда-то мы и узнаем, что же случилось на самом деле.
Однако пока что даже на бирже лишь царит неуверенность, хотя там вот уже несколько часов знают и говорят о том, что в Бурге сейчас пытаются как-то свести воедино. Известие о случившемся доставил барон Натан Ротшильд, главный пайщик общества «Южная железная дорога»; ему же сообщил по особому железнодорожному телеграфу начальник станции в Бадене: для того, чтобы остановить поезд (экспресс, который в Бадене не брал пассажиров), граф Хойос вынужден был сказать ему, какая беда случилась в Майерлинге. А начальник станции, хоть и пообещал хранить тайну, наверняка припомнил знаменитую историю об огромном барыше, нажитом ротшильдовским банком благодаря тому, что он раньше всех узнал о поражении под Ватерлоо, — и бросился к телеграфу. Ну, а барон Ротшильд вскочил в карету и, понимая, что новость эта ценится на вес золота, повез ее первым делом князю Ройсу в германское посольство, а уж потом на биржу. (Очередность тут никак не могла быть случайной.) Император, по всей видимости, еще ничего не подозревает, а на бирже уже падают курсы. Надвигается сумятица или уж по меньшей мере хаос — неопределенное будущее. Дабы предотвратить панику среди клиентов, биржу закрывают.
Барт. «Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа».